Неточные совпадения
А рядом с Климом стоял кудрявый
парень, держа в руках железный лом, и — чихал; чихнет, улыбнется Самгину и, мигая, пристукивая ломом о булыжник, ждет следующего чиха. Во двор, в голубоватую кисею дыма, вбегали пожарные, влача за собою длинную змею с медным жалом. Стучали топоры, трещали доски,
падали на землю, дымясь и сея золотые искры; полицейский пристав Эгге уговаривал зрителей...
«Неотесанная башка», — подумал тогда Самгин, а теперь он думал о звериной ловкости
парня: «Толкни он жандарма
на несколько секунд позже, — жандарм
попал бы под колеса паровоза…»
Но
парень неутомимо выл, визжал, кухня наполнилась окриками студента, сердитыми возгласами Насти, непрерывной болтовней дворника. Самгин стоял, крепко прислонясь к стене, и смотрел
на винтовку; она лежала
на плите, а штык высунулся за плиту и потел в пару самовара под ним, — с конца штыка
падали светлые капли.
На деда, несмотря
на весь страх, смех
напал, когда увидел, как черти с собачьими мордами,
на немецких ножках, вертя хвостами, увивались около ведьм, будто
парни около красных девушек; а музыканты тузили себя в щеки кулаками, словно в бубны, и свистали носами, как в валторны.
Какой-то белобрысый
парень «
пал»
на телегу и быстро погнался за бродягой, который уже был далеко.
На ходу бродяга оглядывался и, заметив погоню, прибавил ходу.
Парень им говорил: — Перестаньте плакать, перестаньте рвать мое сердце. Зовет нас государь
на службу.
На меня
пал жеребей. Воля божия. Кому не умирать, тот жив будет. Авось-либо я с полком к вам приду. Авось-либо дослужуся до чина. Не крушися, моя матушка родимая. Береги для меня Прасковьюшку. — Рекрута сего отдавали из экономического селения.
Под влиянием этого же временного отсутствия мысли — рассеянности почти — крестьянский
парень лет семнадцати, осматривая лезвие только что отточенного топора подле лавки,
на которой лицом вниз
спит его старик отец, вдруг размахивается топором и с тупым любопытством смотрит, как сочится под лавку кровь из разрубленной шеи; под влиянием этого же отсутствия мысли и инстинктивного любопытства человек находит какое-то наслаждение остановиться
на самом краю обрыва и думать: а что, если туда броситься? или приставить ко лбу заряженный пистолет и думать: а что, ежели пожать гашетку? или смотреть
на какое-нибудь очень важное лицо, к которому все общество чувствует подобострастное уважение, и думать: а что, ежели подойти к нему, взять его за нос и сказать: «А ну-ка, любезный, пойдем»?
Видят
парни, что дело дрянь выходит: и каменьями-то ему в окна кидали, и ворота дегтем по ночам обмазывали, и собак цепных отравливали — неймет ничего! Раскаялись. Пришли с повинной, принесли по три беленьких, да не
на того
напали.
Я обрадовался этому случаю и изо всей силы затянул «дддд-и-и-и-т-т-т-ы-о-о», и с версту все это звучал, и до того разгорелся, что как стали мы нагонять
парный воз,
на кого я кричал-то, я и стал в стременах подниматься и вижу, что человек лежит
на сене
на возу, и как его, верно, приятно
на свежем поветрии солнышком пригрело, то он, ничего не опасаяся, крепко-прекрепко
спит, так сладко вверх спиною раскинулся и даже руки врозь разложил, точно воз обнимает.
Я шел быстро, хотелось поскорее начать и кончить все это. Меня сопровождали Валёк, Кострома и еще какие-то
парни. Перелезая через кирпичную ограду, я запутался в одеяле,
упал и тотчас вскочил
на ноги, словно подброшенный песком. За оградой хохотали. Что-то екнуло в груди, по коже спины пробежал неприятный холодок.
Этот
парень всегда вызывал у Кожемякина презрение своей жестокостью и озорством; его ругательство
опалило юношу гневом, он поднял ногу, с размаху ударил озорника в живот и, видя, что он, охнув, присел, молча пошёл прочь. Но Кулугуров и Маклаков бросились
на него сзади, ударами по уху свалили
на снег и стали топтать ногами, приговаривая...
С некоторого времени его внимание стал тревожно задевать Савка: встречая Палагу
на дворе или в кухне, этот белобрысый
парень вдруг останавливался, точно врастал в землю и, не двигая ни рукой, ни ногой, всем телом наклонялся к ней, точно готовясь
упасть, как подрубленное дерево, а поперёк его лица медленно растекалась до ушей узкая, как разрез ножом, улыбка, чуть-чуть открывая жадный оскал зубов.
Молодой вятский
парень, сзади меня, уже не раз бегавший в кусты, бледный и позеленевший, со стоном
упал… Отцепили ему
на ходу лямку — молча обошли лежачего.
— Тебя умудрил господь, Архип Кудимович; ты всю подноготную знаешь: лошадь ли сбежит, корова ли зачахнет, червь ли
нападет на скотину, задумает ли
парень жениться, начнет ли молодица выкликать — все к тебе да к тебе с поклоном. Да и сам боярин, нет-нет, а скажет тебе ласковое слово; где б ни пировали, Кудимович тут как тут: как, дескать, не позвать такого знахаря — беду наживешь!..
А море — дышит, мерно поднимается голубая его грудь;
на скалу, к ногам Туба, всплескивают волны, зеленые в белом, играют, бьются о камень, звенят, им хочется подпрыгнуть до ног
парня, — иногда это удается, вот он, вздрогнув, улыбнулся — волны рады, смеются, бегут назад от камней, будто бы испугались, и снова бросаются
на скалу; солнечный луч уходит глубоко в воду, образуя воронку яркого света, ласково пронзая груди волн, —
спит сладким сном душа, не думая ни о чем, ничего не желая понять, молча и радостно насыщаясь тем, что видит, в ней тоже ходят неслышно светлые волны, и, всеобъемлющая, она безгранично свободна, как море.
Рога вожатого имели поперечные ребра необыкновенно толстые. Глядя
на них, можно было действительно поверить не раз слышанной даже от кавказских охотников легенде, что старый тур в минуту опасности бросается с огромной высоты,
падает на рога и встает невредимым. Может быть, действительно таково их устройство, что оно распределяет и ослабляет силу удара? А эти
парные поперечные ребра рога сломаться ему не дадут.
Сердито бросает старик:
Вот
парень вам из молодых…
Спросите их:
Куда глядят? Чего хотят?
Парень в недоумении:
Никак желанное словцо
Не
попадало на язык…
— Чего?… — он начал было вслух…
Да вдруг как кудрями встряхнет,
Да вдруг как свистнет во весь дух —
И тройка ринулась вперед!
Вперед, в пространство без конца…
С каждым днем я поправлялся. Кроме
парного молока, я ел шашлык из козленка с горячими чуреками, которые пек молодой черкес и еще два его пастушонка. Они
пасли стадо
на этом коше в жаркие месяцы.
— Он так это, ваше благородие… не от ума городит, — объяснял старик. — Ишь втемяшилось ему беспременно купить сапоги, как привалим в Пермь, вот он и поминает их… И что, подумаешь, далось человеку! Какие уж тут сапоги… Как
на сплав-то шли, он и
спал и видел эти самые сапоги и теперь все их поминает. Не нашивал
парень сапогов-то отродясь, так оно любопытно ему было…
Ночь становилась всё холодней; рука, державшая револьвер, ныла от холода; до полицейского управления — далеко, там, конечно, все
спят. Яков сердито сопел, не зная, как решить, сожалея, что сразу не застрелил этого коренастого
парня, с такими кривыми ногами, как будто он всю жизнь сидел верхом
на бочке. И вдруг он услыхал слова, поразившие его своей неожиданностью...
Пока отец и мать были усиленно заняты устройством своего хозяйства, я не терял времени, чтобы самым тесным образом сблизиться с взрослыми
парнями и с ребятишками, которые
пасли лошадей «
на кулигах».
Мавра Тарасовна. Что ж вы
на парня напали? За что его обижаете? Он не вор; он гулять в наш сад приходил, время провести. С кем же ты, миленький, здесь в саду время проводил?
Один из молодых молотобойцев, Мойше Британ,
парень необыкновенно коренастый и сильный, вдруг спустился с берега и храбро один пошел по льду. Это был вызов. Он шел беспечно серединою пруда, и в руках у него была большая палка
на длинной веревке. Порой, остановившись, он пускал палку под ноги катающихся, и несколько человек
упало. С берега раздавались ободряющие крики...
— Ты вот мне что, барин, скажи, — вдруг заговорил он, обернувшись к седоку, причем показал свое сморщенное в кулачок лицо с жиденькой седой бородкой и красными веками, — откуда этакая
напасть на человека? Был извозчик у нас, Иваном звали. Молодой, годов ему двадцать пять, а то и меньше. И кто его знает, с чего, с какой такой причины, наложил
на себя
парень руки?
« — Ты бы не залетал так высоко, Лойко, неравно
упадешь да — в лужу носом, усы запачкаешь, смотри. — Зверем посмотрел
на нее Лойко, а ничего не сказал — стерпел
парень и поет себе...
— Ой, родимый, какой у девушки любовник! Никогда, кажись, я ее в этом не замечала. По нашей стороне девушки честные, ты хоть кого спроси, а моя уж подавно: до двадцати годков дожила, не игрывала хорошенько с парнями-то! Вот тоже
на праздниках, когда который этак пошутит с ней, так чем ни
попало и свистнет. «Не балуй, говорит, я тебя не замаю». Вот она какая у меня была;
на это, по-моему, приходить нечего.
Пóд вечер купанье: в одном яру плавают девушки с венками из любистка
на головах, в другом — молодые
парни… Но иной молодец, что посмелее, как почнет отмахивать руками по сажени, глядь, и
попал в девичий яр, за ним другой, третий… Что смеху, что крику!.. Таково обрядное купанье
на день Аграфены Купальницы.
— Знаю,
парень, знаю… Патап Максимыч все до тонкости мне рассказывал, — молвил Михайло Васильич. — А ты умно тогда сделал, что оглобли-то поворотил. Не ровен час, голубчик,
попал бы в скит, и тебе бы тогда, пожалуй, да и нам с тобой
на калачи досталось… Ты смотри про это дело никому не сказывай… Покаместь суд не кончился, нишкни да помалкивай.
— Добрый
парень, неча сказать, — молвила Аксинья Захаровна, обращаясь к Ивану Григорьичу, —
на всяку послугу по дому ретивый и скромный такой, ровно красная девка! Истинно, как Максимыч молвил, как есть родной. Да что, куманек, — с глубоким вздохом прибавила она, — в нонешне время иной родной во сто раз хуже чужого. Вон меня наградил Господь каким чадушком. Братец-то родимый…
Напасть только одна!
Но, заметя в Алексее новичка, одни несли ему всякий вздор, какой только лез в их похмельную голову, другие звали в кабак, поздравить с приездом, третьи ни с того ни с сего до
упаду хохотали над неловким деревенским
парнем, угощая его доморощенными шутками, не всегда безобидными, которыми под веселый час да
на людях любит русский человек угостить новичка.
В головах Песоченского приказа сидел Михайло Васильич Скорняков, тот самый, что
на именинах Аксиньи Захаровны втянулся было в затеянное Стуколовым ветлужское дело. Жил он верстах в десяти от Песочного, в приказ приезжал только по самым важным делам. Всем заправлял писарь, молодой
парень из удельных же крестьян. Обыкновенно должность писаря в удельных приказах справлялась мелкими чиновниками; крестьяне редко
на нее
попадали. Одним из таких был Карп Алексеич Морковкин, писарь Песоченского удельного приказа.
Плетня, однако же,
парни не тронули; следа бы не оставить после себя, а перелезли через него, благо ни души нигде не было, обошли палатку кругом и видят, что без большого шума нельзя через дверь в нее
попасть, дверь двойного железа,
на ней три замка.
В прохладной лавке с пустыми полками народу было много. Сидели, крутили папиросы, пыхали зажигалками. Желтели защитные куртки
парней призывного возраста, воротившихся из гор. Болгарин Иван Клинчев, приехавший из города, рассказал, что
на базаре цена
на муку сильно
упала: буржуи бегут, везут
на пароходы все свои запасы, а дрягили, вместо того, чтобы грузить, волокут муку
на базар.
— Хороший
парень Андрей-то Фомич! Жаль, что
на таком дрянном суденышке ходит, как этот «Бирюч». И глянь-ка, сколько товару наворотил. Хорошая искра
попади вон в те тюки — из нас одно жаркое будет.
Вышла в коридор. Прислонившись к окну, стоит Темка Кириллов. Он —
парень хороший, искренно преданный, но безвольный. Ребяческая рожа перекошена, чуб
падает на бледный лоб. Я взяла его за шиворот, ввела в комнату.
Вся семья, — Буераков, его жена, взрослый парень-сын и двое подростков, — все
спали в маленькой задней комнате,
на кроватях,
на сундуках,
на тюфяках, расстеленных
на полу.
Вот что Петр Ананьев рассказывал Кузьме в долгие зимние вечера при свете лучины. Лет с тридцать тому назад, двадцатилетним
парнем привезен он был из деревни в Москву
на господский двор помещика Филимонова. С молодых лет обнаружилась в Петьке, — как звали его тогда, — склонность к воровству: что плохо лежало у господина его или соседей, все
попадало в руки расторопного и наблюдательного Петьки.
Выбор графа
пал на его камердинера Якова, расторопного ярославца, с самого прибытия в Петербург служившего у графа и пользовавшегося особыми его милостями в виде денежных подачек и подарков старым платьем. Граф позвонил. Через несколько минут в уютном и комфортабельно убранном кабинете графа Иосифа Яновича Свянторжецкого появился его камердинер Яков. Это был франтовато одетый молодой
парень, сильный и мускулистый, с добродушным, красивым, чисто русским лицом и плутоватыми быстрыми глазами.
— Что ты без толку брешешь, — остановил его другой, — долго-ль так невинного человека погубить. Со злости тогда, что красоту его испортили, сболтнул, а то статочное ли дело
на убийство решиться. В уме ли ты,
парень. Смотри сам под ответ не
попади. Следственник его уже допрашивал, он сам говорил, что все дотошно показал. Уйди от греха.
Николай Павлович, несколько успокоившись и усевшись в кресло, рассказал им, что идя к ним, они с Кудриным проходили по Кузнецкому мосту; вдруг у одного из магазинов остановились
парные сани и из них вышла молодая дама, которая и прошла мимо них в магазин. Эту даму Николай Павлович разглядел очень пристально, так как свет из окон магазина
падал прямо
на ее лицо и готов прозакладывать голову, что это была не кто иная, как Екатерина Петровна Бахметьева.
Кузьма, между тем, выбежав со своей ношей
на улицу и пробежав некоторое расстояние от дома, остановился и поставил молодую девушку
на ноги. Маша от побоев, нанесенных ей Салтыковой, и от всего пережитого ею треволнения, не могла стоять
на ногах, так что Кузьме Терентьеву пришлось прислонить ее к стене одного из домов и придерживать, чтобы она не
упала.
Парень задумался. Весь хмель выскочил из его головы.
— И я бы не хотела. А ничего не выходит. Он общественный
парень, прекрасный работник. Но ты не можешь себе представить, до чего он грязен и некультурен. Не починишь носков, — так и будет ходить в рваных. Ох, эти носки! Грязные, вонючие. Один
на комод положит, другой
на окно, рядом с тарелкой с творогом. От рубашки его так воняет потом, что я не могу с ним
спать. Ну, как не выстираешь?